Белгородская старина. Декабристы в Белгороде

Члены тайных декабристских обществ, как известно, пла­нировали вооружённое выступление против самодержавия на 1826 год. Внезапная кончина никогда не болевшего Алексан­дра I резко переменила их планы. Войска начали присягать брату умершего императора великому князю Константину Павловичу. Вскоре, однако, выяснилось, что Константин отка­зывается от престола и уступает его младшему брату Николаю.

В документальной и художественной литературе подробно описано, как происходила присяга и переприсяга. Описание событий в Белгороде накануне восстания декабристов оста­вил секретарь Сената Николай Маркович Колмаков, прожи­вавший в то время ещё мальчиком в Белгороде:

«Летом 1825 года император Александр I, при проезде в Таганрог, посетил Белгород. Коляска его была жёлтая, это был любимый цвет его царствования, а при императоре Ни­колае цвет этот заменён синим. По приезде в Белгород государь прямо направился в жен­ский монастырь, где в то время жила на старости лет дво­ра Екатерины II статс-дама, восприемница его, императора Александра, от купели, — Анна Иродионовна Чернышёва — супруга генерал-фельдмаршала графа Захария Григорьевича Чернышева...

Анна Иродионовна была иногда богомолка, а иногда грозная и своенравная женщина. Она умерла в Смо­ленске в 1830 году, 85 лет от роду, и погребена в тамошнем женском монастыре. Зимою того же года жители города Белгорода встречали уже государя Александра мёртвого: печальная колесница его направлялась из Таганрога в Петербург, а гроб с останками его поставлен был в местном соборе. Через несколько недель после сего жители Белгорода, а равно и ученики местного училища, несмотря на их малолет­ство, присягали императору Константину Павловичу, а немного спустя нас, учеников, снова повели в церковь присягать импе­ратору Николаю Павловичу. Само собою, мы не понимали этой перемены; нас, мальчуганов, привели в церковь, поставили пред алтарём, велели поднять кверху два пальца правой руки и по­вторять вслед за священником слова присяги. Теперь причина перемены в престолонаследии ясна, а тогда была очень тёмною. Немудрено, что так называемые декабристы воспользовались этим и погубили массу невинных солдат, говоря, что цесареви­ча Константина заставили насильно отказаться от престола».

Не будем спорить с автором о его оценке восстания дека­бристов. В данном случае для нас важны не взгляды мему­ариста на события 14 декабря 1825 года, а то, что он един­ственный из современников оставил для потомков описание событий в Белгороде, связанных с восстанием декабристов.

Немалый интерес представляет для белгородцев и лич­ность графини Анны Родионовны Чернышёвой. Чем же она интересна нам?

В первую очередь тем, что Анна Родионовна была близкой родственницей декабристов Захара Григорьевича Чернышёва и Фёдора Федоровича Вадковского, приходившимися ей вну­чатыми племянниками, а также Александрины Муравьёвой, поехавшей в добровольное изгнание в Сибирь к осуждённому на каторгу Никите Михайловичу Муравьёву. Об Анне Черны­шёвой стоит сказать особо, так как она имеет непосредствен­ное отношение к малоизвестной странице истории Белгорода, связанной с пребыванием в нашем городе декабристов.

Анна Родионовна — старшая дочь генерал-майора барона Родиона Кондратьевича фон Веделя, чьим родовым гнездом была слобода Венделевка (Вейделевка, ныне посёлок город­ского типа Белгородской области — прим. автора), и его супруги Анастасии Богдановны (урождённой Пассек). В очерке Д.Д. Рябинина «Графиня Анна Чернышёва» дана обстоятельная характери­стика этой своенравной женщины:

«Вельможа настоящая, гордая, пышная и ох какая кру­тая да капризная. Всё у ней выходило невзначай и време­нем: когда милость, а когда и гроза. Часом, бывало, станет вдруг богомольна, милостива, обходительна, и тогда уж до­брым делам конца и меры нет. По целым неделям Богу мо­лится и постится, словно схимница какая, бедных людей и нищую братию щедро награждает, допускает к себе всякого, кто имеет просьбу к ней, и всем-то помочь старается; бла­годетельствует, по церквам и монастырям деньги без счёту сыплет; а в иное время, что чаще бывало, просто и приступу к ней нет, такова делалась грозна и капризна; всех то она тиранит и в страхе держит; всякого, кто бы ни был, норовит обидеть и оборвать. Не токмо что наша братия, рабы её, а и сильные люди по струнке перед ней ходили, а уж эти разные судейские чиновники, исправники там да заседатели, те про­сто тряслись перед нею и не смели являться без зова. И как, бывало, найдёт на неё грозный стих — что тогда терпели от неё прислуга и все домашние, этого и вообразить невозмож­но. За всякую пустую провинность была беда неминучая, да какое за провинность? За ничто! Никак, бывало, к ней не приноровишься, ничем угодить не можешь. А в добрый-то час иному и совсем худо дело с рук сходит; ну, под сердитую руку, жалости у ней не было; тогда уж спуску не давалось. Графиня секла людей больно и часто. Случалось, что и не вставали после розог и плетей, а ответу за то не бывало, по­тому в большой силе она состояла, и ей все было нипочём».

А вот ещё один отзыв о графине Анне Чернышёвой Яко­ва Ивановича Де-Санглена, опубликованный в 1883 году в «Русской старине»:

«Возможно ли умолчать о графине Анне Родионовне Чер­нышёвой? Сколько осталось в неизвестности её благодеяний! Потому что она тщательно старалась скрывать их. Как-то услышала она об одной вдове почтенного чиновника, кото­рая, по бедности, мыла кружева на бедную старуху, обраща­ющуюся с ней очень дурно. Она купила ей дом, снабдила её всем нужным, определила ей денежную пенсию, и эта обла­годетельствованная ею вдова умерла в полной уверенности, что всё это получила она от Ф.П. Ключарёва, бывшего тогда адъютантом у графа Захара Григорьевича Чернышёва, и от жены Ключарева, потому только, что они были исполнителя­ми воли графини».

В молодости Анна Родионовна вышла замуж за одного из самых богатых людей России Захара Григорьевича Чернышё­ва. Отец её мужа — Григорий Петрович, давший богатство и славу этой фамилии, начал карьеру денщиком у Петра I. Бла­годаря природным способностям и врождённой хватке, госу­дарев денщик был осыпан царскими милостями. За участие в Северной войне он получил титул графа и звание генерал-аншефа. Своим сыновьям он оставил поистине несметные бо­гатства: их поместья раскинулись в Подмосковье, Орловской, Рязанской, Могилевской, Воронежской губерниях. «По воспо­минаниям близких свидетелей, — пишет историк Н.М. Дружи­нин, — Чернышёвы жили барской жизнью широкого разма­ха... Усадьба производила впечатление богатства и изобилия. В доме имелись многочисленная дворня, особый штат учите­лей, собственный доктор, домашний художник, хороший крепостной ор­кестр, сформированный иностранным капельмейстером; зимой и летом чере­довались непрерывные концерты, ка­валькады, фейерверки и танцы».

После смерти московского гене­рал-губернатора Захара Григорьевича Чернышёва его богатейшие имения перешли его брату Ивану Григорьеви­чу, но тот передал их в пожизненное владение вдове умершего брата дей­ствительной статс-даме Анне Родио­новне Чернышёвой, которая на склоне лет проживала в Бел­городском Рождество-Богородицком женском монастыре. И хотя она уже редко выезжала в столицу, в царском доме пом­нили и уважали старую графиню. Император Александр I и его супруга прислушивались к мнению Анны Родионовны и считали своим долгом с приездом Чернышёвой в Петербург принимать её в своём дворце. Графиня жила в монастыре в уединении. Она почти никуда не выезжала и находила уте­шение в религии и благотворительности.

Большую радость доставляли одинокой бездетной старухе приезды к ней служившего в Обояни внучатого племянни­ка Фёдора, который уже в то время состоял членом тайного общества.

Блестящий офицер, талантливый поэт и композитор Фёдор Фёдорович Вадковский происходил из богатой аристократиче­ской семьи. Его отец был сенатором, мать — урождённая гра­финя Чернышёва. Фёдор получил отличное образование, обу­чаясь в Московском университетском благородном пансионе и частных пансионах Петер­бурга. В январе 1818 года поступил на службу пра­порщиком в лейб-гвардии Семеновский полк, а через два года был переведён юн­кером в Кавалергардский полк. В 1823 году Фёдор Вадковский был принят в тайное Северное общество, однако в первое время ему не удалось проявить здесь свои необычайные способ­ности и неутомимую энер­гию. Вадковский горел желанием действовать, но члены Северного общества не проявляли активности. И только с появлением в Петербурге руководителя Южного общества Павла Ивановича Пестеля Вадковский оживился: близко познакомился с ним, вступил в Южное общество и стал одним из самых активных членов Петербургской ячейки Южного общества, созданной по инициативе Павла Пестеля.

Агитационная работа в Петербурге продолжалась недолго. За распространение среди солдат антиправительственных пе­сен и «преступные разговоры» Фёдора Вадковского выслали из Петербурга в квартировавший в городе Обояни Курской губернии Нежинский конно-егерский полк. Обосновавшись в этом небольшом городке, Вадковский стал искать едино­мышленников. Но здесь, в провинции, он столкнулся с людь­ми, которым были чужды новые веяния времени. Потеряв надежду найти соратников среди офицеров своего полка, Вадковский решил установить связь с губернским городом. По долгу службы ему часто приходилось бывать в Курске — нести караульную службу, выполнять различные поруче­ния командования, связанные с регулярными поездками в губернский город. Вскоре Вадковский добился разрешения переселиться на местожительство в Курск. Круг его знако­мых значительно расширился, но заниматься революцион­ной пропагандой стало значительно тяжелее, за ним был уч­реждён тайный полицейский надзор. За месяц до восстания на Сенатской площади он писал Павлу Пестелю:

«С начала моего изгнания я должен был подчиниться си­стеме слишком тягостной для моих чувств, вам известных. Я должен был умерить свой пыл, застегнуться на все пу­говицы, должен был обманывать, и я это делал... за мною ходили по пятам, непрерывно следили за моим поведением, записывали имена лиц, меня посещавших, и тех, у кого я бывал, а мои начальники имели предписание следить, не пытаюсь ли я влиять на молодёжь, — и обо всём доносили раз в месяц».

И всё же, несмотря на постоянную слежку, Вадковский развернул активную деятельность. Он хорошо понимал, что тайное общество, членом которого он состоял, ещё очень слабое и нуждается в преданных людях. В поисках их Фё­дор Вадковский ездит по городам Курской и соседних губер­ний. Бывал он и в Белгороде.

Анна Родионовна любила вести с внучатым племянником долгие беседы. Ворчливая старуха не боялась даже выска­зывать своё недовольство в адрес царствующего монарха. Прожившая молодые годы в царствование Екатерины II, она считала XVIII столетие «золотым веком» и никак не могла привыкнуть к другим порядкам. С детства воспитанная в духе преклонения престолу, она и в мыслях не допускала, что её любимый Фёдор с друзьями уже давно замышляет свержение самодержавной власти и именно ему поручено «совершить удар государю на придворном балу во дворце». И уж совсем нелепой показалась бы ей мысль о том, что в Белгороде, под её кровом, свили гнездо заговорщики. А это было действительно так.

Управляющим имением Анны Чернышевой был грек Яков Николаевич Булгари — энергичный, неугомонный и крайне болтливый человек, что не раз причиняло ему неприятности по службе и, в конце концов, привело к аресту по делу де­кабристов. А сначала карьера Якова Булгари складывалась удачно, хотя и не всегда ровно: корнет Кавалергардского пол­ка, камер-юнкер, исполняющий дела начальника Радзиви­ловского таможенного округа. Наконец судьба забрасывает его в Белгород, где он, имея чин действительного статского советника, становится управляющим имением графини Чер­нышёвой. Проживая то в тихом и спокойном Белгороде, то в Харькове, неутомимый Яков Николаевич постоянно думает о родине своих предков — древней Элладе. И когда в 1821 году началось восстание греков под предводительством Алексан­дра Ипсиланти против османского ига, Яков Булгари и его старший брат Спиридон примкнули к восставшим. История не сохранила подробностей об их связях с членами тайного революционного общества «Филики Этерия». Но доподлинно известно, что такие связи были, и именно из-за них в апреле 1825 года Яков Булгари привлекался к следствию.

Яков Николаевич любил проводить время с приезжавшим в Белгород Вадковским, рассказывал о борьбе греческого на­рода за свободу и находил в его душе живой отклик и сочув­ствие. Но мысли Фёдора Вадковского всегда возвращались к своей Родине. Почему греки воюют за свою независимость, а русский народ терпит унизительное крепостное право? Нуж­на борьба! Но в лице Якова Николаевича Вадковский не на­шёл соратника. Он стал ему старшим другом, но не едино­мышленником.

Зато с сыном Якова Николаевича — девятнадцатилетним Николаем Булгари у Фёдора Фёдоровича установились более тесные отношения. В Белгороде Николай впервые услышал от Вадковского о тайном обществе и уже в начале 1825 года вступил в него. Через Николая Булгари Вадковский рассчи­тывал установить более надёжную связь с Павлом Пестелем на юге и с членами Северного общества в Петербурге, куда часто выезжал не внушавший подозрения молодой граф.

Своей энергичной деятельностью Фёдор Вадковский принёс большую пользу тайному обществу, но излишняя доверчи­вость и откровенность погубили не только его самого, но и его товарищей.

Недопустимо легкомысленно и неосторожно принял Вад­ковский в тайное общество унтер-офицера Шервуда, который уже давно собирал сведения о тайном обществе для передачи императору. Легко войдя в доверие к добродушному Вадков­скому, Шервуд узнал главные цели заговорщиков и фами­лии многих членов Южного и Северного обществ. Не сумев разгадать в Шервуде шпиона, Фёдор Фёдорович Вадковский послал его к Павлу Пестелю с секретным письмом, в котором всего за месяц до своего ареста с восторгом писал о Шервуде:

«Я принял его в общество, и приём этот, хотя и поспеш­ный, всё же самый прекрасный и самый замечательный из всех, которые я когда-либо делал. Это подтвердит вам при­лагаемый перечень услуг, который этот мужественный и до­стойный член общества оказал нам на протяжении года... Осмелюсь посоветовать вам быть с ним как можно более от­кровенным и доверчивым. Я знаю его уже год, и это даёт мне право сказать вам, что вы можете говорить с ним так же откровенно, как со мной».

В то время Вадковский не мог и предположить, что этот че­ловек, «полный огня и усердия», по его словам, всего через две недели будет писать подробнейший донос начальнику Главно­го штаба барону Дибичу о результатах его встречи с Вадков­ским. Вот только два небольших абзаца из этого доноса:

«Между прочим Вадковский показывал мне письмо, писан­ное им к графине Анне Родионовне Чернышёвой, прося о исхо­датайствовании брату своему прощения у Государя императора, которое ею вручено Государыне императрице во время проезда Её величества чрез город Белгород; в письме сем он ясно гово­рит, что в последующем времени он будет знать, как отблаго­дарить Государя императора, что было предметом общего моего с ним смеху, где он также упоминает, что если он прежде делал по молодости лет глупости, то теперь, верно, не сделает того (т.е. что он теперь действует гораздо осторожнее)».

И ещё:

«Между тем комиссионер Якова Булгари Кирьяков, буду­чи послан в Белгород к графине Чернышёвой от графа, на­шёл там Вадковского, через его прислал мне приложенное при сем письмо, в коем предлог собирать долги есть не что иное, как приглашение сообщников, и что граф не заехал к нему в деревню, это значит к нему самому для составления донесения, куда хотел с ним отправить».

Упоминаемый в письме старший брат Вадковского Иван Фёдорович был подполковником Семёновского полка. В 1820 году его арестовали за то, что он способствовал воз­мущению солдат и не принял мер к подавлению восстания Семёновского полка. Военный суд приговорил Ивана Вадков­ского к смертной казни, однако приговор не был приведн в исполнение и в течение восьми лет он отбывал наказание в Витебской крепости.

Фёдора Вадковского 14 декабря 1825 года не было на Се­натской площади. По доносу Шервуда его арестовали в Кур­ске за пять дней до восстания и под конвоем отправили в Шлиссельбургскую крепость. Через три дня после восстания перевели в Петропавловскую крепость, куда одного за дру­гим стали ежедневно доставлять декабристов.

Николая Булгари арестовали не сразу, а почти через месяц после восстания. Арестованного с личной препроводитель­ной запиской Николая I перевели из Главной гауптвахты в Петропавловскую крепость, где он почти полгода находился в заключении по соседству с камерой декабриста Михаила Александровича Фонвизина.

На допросах Николай Булгари давал показания След­ственной комиссии:

«В начале 1825 году, быв в отпуску в Белгороде, я уз­нал от прапо[рщика] Вадковского о существовании тайного общества и был им в оное принят. Намерение общества было ввести в государстве конституцию и для достижения сего распространить отрасли свои как между военными, так и гражданскими лицами».

Осуждённый за то, что «знал об умысле на цареубийство и принадлежал к тайному обществу с знанием цели», поручик Булгари, которому ко дню восстания не исполнилось и 20 лет, был приговорен к двум годам крепостных работ. Вскоре срок был сокращён до одного года. По окончании за­ключения ему, по просьбе коменданта Динабургской крепо­сти Г.К. Гельвига, разрешили поступить на военную службу рядовым. По ходатайству матери Николая Яковлевича пере­водят в Северный конно-егерский полк. Здесь опального де­кабриста за отличие производят в унтер-офицеры, а через год — в прапорщики. В 1834 году Николай Яковлевич увольня­ется с военной службы и переезжает в Крым, где поступает в Керченскую таможню. В 1836 году государственный пре­ступник становится чиновником особых поручений при кер­ченском градоначальнике. В 1841 году Николай Яковлевич умер в возрасте 38 лет.

Фёдору Фёдоровичу Вадковскому ставился в вину замы­сел «на цареубийство и истребление всей императорской фа­милии». Большинством голосов (51 из 72) Вадковский был приговорен «к смертной казни отсечением головы», при­чём восемь сенаторов проголосовали за то, чтобы поставить его вне разряда и четвертовать. Николай I заменил государ­ственному преступнику смертную казнь пожизненной катор­гой. Уже в Сибири Фёдор Фёдорович узнал, что срок каторги сокращен до 13 лет. На поселение он вышел в 1839 году с сильно подорванным здоровьем, жил под Иркутском в селе Оек со своими товарищами — бывшими генерал-интендантом Второй армии Алексеем Петровичем Юшневским и полков­ником Сергеем Петровичем Трубецким. Здесь он и умер от чахотки в 1844 году. «Я храню в памяти его глубокое уваже­ние, как к одному из замечательных лиц по долгу, по теплоте чувств и сердца и неизменчивости его убеждений», — писал о Фёдоре Вадковском декабрист Сергей Григорьевич Волконский.

Анна Родионовна Чернышёва, скончавшаяся в 1830 году, так до конца своих дней и не могла понять, как самые близ­кие её молодые родственники, призванные быть защитника­ми престола, пошли против самодержавия.

С Белгородом был связан также декабрист Павел Христо­форович Граббе (1789–1875). Блестящий офицер, начавший службу в армии 16-лет­ним подпоручиком, он закончил карьеру генера­лом. Принимал участие в войнах 1805–1809 го­дов, Отечественной войне 1812 года и заграничном походе русской армии. За проявленные в боях му­жество и отвагу Павел Христофорович был на­граждён орденами Геор­гия четвёртой степени, Владимира четвёртой степени с бантом, Анны второй степени и золотым зна­ком «За храбрость».

Вернувшись после заграничных походов русской армии в Россию, Павел Граббе близко сошёлся со многими будущи­ми декабристами, вступил в тайное общество Союз благоден­ствия, а в 1821 году участвовал в работе Московского съезда. Когда Союз благоденствия был распущен, Павел Христофоро­вич отошёл от общества.

После восстания на Сенатской площади П.Х. Граббе был арестован в Черниговской губернии и доставлен в Петербург. По высочайшему повелению от 18 марта 1826 года его заклю­чили на четыре месяца в крепость. Наказание не очень суровое, если сравнить с приговорами другим декабристам. Но нужно иметь в виду, что почти все члены распущенного Союза бла­годенствия, которые потом не вступили во вновь созданные тайные общества, не понесли вообще никакого наказания.

Отбыв четырёхмесячный срок в Динаминдской крепости, Павел Христофорович вернулся на военную службу, в 1828–1829 годах участвовал в русско-турецкой войне. С 1832 по 1837 годы генерал-майор Павел Граббе находился на службе в Белгороде, где командовал второй драгунской дивизией. Пребы­вание в Белгороде нашло своё отражение в дневниках и за­писных книжках Павла Христофоровича, которые генерал-декабрист вёл многие годы:

«24-го мая [1832 г.] приехал в Белгород, мою дивизионную квартиру. 6-го июня приехала и жена с дочерью больною. Оставленная докторами и Небу порученная, она спасена; но остались последствия болезни, которые одно время и попечения могут изгладить. Начало моего здесь пребывания от того было весьма печально. Занятия службою, особливо во время кампа­мента от 15-го августа до 15-го сентября, служили мне развле­чением, часто приятным. Смотр государя в последний день был истинно важным для меня происшествием, как по прежним моим отношениям, коим сей смотр положил конец, так и по не­обыкновенному благоволению за успехи, дивизиею сделанные. К довершению приятных ощущений сего времени, 20-го сентя­бря же, Небо даровало мне сына Николая, которого прекрасное младенчество теперь уже тешит меня. Боже сохрани его...

1833 г. 23-го февраля. Белгород. Тихо протекали первые два месяца года, кроме преходящих выходок и сплетен из Курска, молчанием отражаемых».

За 1834 и последующие три года записей дневника Павла Граббе не сохранилось, и, как писал сам автор, вероят­но, «они затеряны». А жаль! Ведь они относятся к белгород­скому периоду жизни декабриста.

Упоминание о Павле Граббе в 1840 году в Белгороде нахо­дим в одной из статей курского историка А.А. Танкова:

«Лето было в разгаре. Палила страшная жара. А между тем в Курской духовной семинарии, находившейся в то время в Белгороде, проходили экзамены. Последний из них — так называемый публичный — состоялся 12-го июля. На публич­ном экзамене присутствовали представители Белгородского общества и во главе их генерал Граббе».

Наш рассказ о декабристах был бы неполным, если бы мы не вспомнили о Петре Ивановиче Фаленберге, который после тридцатилетней сибирской каторги и ссылки прожи­вал в Белгороде. По сосед­ству, в Харькове, жил его сын, у которого и хотел поселиться Пётр Ивано­вич, но вернувшимся из ссылки декабристам было запрещено проживать в университетских городах. Поэтому Пётр Иванович и поселился в Белгороде, по­ближе к сыну, где и умер 13 февраля 1873 года. По­хоронен старый декабрист в Харькове.

Несколько строк хоте­лось бы посвятить брату декабриста Н.О. Мозгалев­ского Петру Осиповичу, который жил в Белгороде, служил почтмейстером в местной почтовой конторе, имел чин титулярного советника и, по сло­вам уездного предводителя дворянства, был «поведения хоро­шего». На вопрос, поддерживает ли он связь с осужденным в Сибирь братом, Петр Осипович отвечал, что «уже два года не получал ни писем, ни других каких-либо известий». Пока мы не располагаем никакими сведениями о связях члена об­щества Соединённых славян декабриста Николая Осиповича Мозгалевского с Белгородом. Очень вероятно, что почтмей­стер Петр Осипович и декабрист Николай Осипович поддер­живали родственные отношения перепиской.

Известный историк М.В. Нечкина, посвятившая многие годы жизни декабристской теме, в своём фундаментальном труде «Движение декабристов» писала: «Географически» вся Россия была представлена в декабристском движении". Не был исключением и уездный Белгород.