Фото пресс-службы белгородской митрополии
О назначении, 90-х и пожертвованиях
— В 1993 году вы стали митрополитом Белгородским и Старооскольским Иоанном...
— Нет, тогда я стал епископом Белгородским, викарием Курско-Белгородской епархии. Викарий — это помощник правящего архиерея. В 1993 году была единая Курско-Белгородская епархия. Я стал помощником епископа Рыльского и Курского Ювеналия. А митрополитом я стал в 2012 году, когда была образована Белгородская митрополия.
— Помните ли вы этот момент? Что вы почувствовали?
— Когда Священный синод принял решение о моём назначении, я находился в Курске. Я был ректором Курской духовной академии. Это [назначение] было так неожиданно и быстро. Я, честно говоря, растерялся. В тот момент я был увлечен созданием семинарии, которая набирала опыт, силы. И у меня были совершенно другие планы. Со мной долго беседовал патриарх Алексий. Он хорошо меня знал, так как я был студентом Ленинградской духовной семинарии, а потом в академии часто сопровождал его в поездках, когда он ещё был митрополитом Ленинградским и Новгородским. Известие я воспринял с трепетом. Мне тогда было 32 года, и меня одолевал страх, как я могу справиться с тем, что буду возведён в епископы. Для меня это были непростые дни. Повторюсь, я не думал о епископском сане, потому что полностью ушёл в обустройство Курской семинарии. Это была достаточно крупная семинария, у нас обучалось около 300 учащихся.
— За 25 лет поменялись ли верующие? Какие были православные в середине 90-х годов?
— Начну чуть раньше. В 1988 году мы праздновали тысячелетие крещения Руси. Этот год стал фактически вторым крещением Руси. Никто из руководства страны не ожидал такого духовного подъёма. Люди делали всё, чтобы эти празднества прошли на высоком уровне. Они самоотверженно трудились и делали многое без каких-либо финансовых вложений, потому что они знали, что можно будет свободно исповедовать христианство. Когда это [развал СССР и начало свободного вероисповедания] произошло, для многих людей это было духовным обновлением. Многие люди в своей душе восприняли это как новую страницу в их личной жизни. Это очень важно.
Начали постепенно открываться монастыри, храмы. [Перемены] уже начинаются в самой Церкви. Принимается новый устав Церкви. Почил патриарх Пимен, избирается святейший патриарх Алексий, и это тоже символично. Несмотря на очереди, которые были за продовольствием, несмотря на дефицит сахара, мыла и других вещей, люди были вдохновлены переменами. Каждый воспринимал их по-разному: кто-то пошёл в бандиты, кто-то стал священником, кто-то занялся бизнесом, кто-то начал ностальгически вспоминать прошлое и бездействовать, потому что привык к тому, что за него принимались все решения.
Время было противоречивым. На свой страх и риск многие стали восстанавливать храмы, не зная: может, всё обернётся в другую сторону. Конечно же, отношение к Церкви было очень трепетным, потому что Церковь выходила из церковной ограды. После долгих лет гонений в советский период начался духовный мощный подъём. Тогда Церковь чувствовала себя свободной, она вместе с народом обновлялась. [В 90-х] не было такого разделения между бедными и богатыми. Да, тогда было много негатива, стреляли, и кровь лилась, и имущество отбирали. Но всё-таки был духовный подъём и была свобода. Люди свободно высказывались, они свободно избирали, кого хотели. Захотели артиста [Михаила] Евдокимова и избрали на Алтае губернатором (погиб в ДТП в 2005 году — прим. «Ф».). Получилось или нет [у него]? Все понимали, что это была ответственность народа, а не кого-то [отдельного]. Поэтому и в церкви происходили перемены, когда приходили епископы новой формации, никак не связанные с прошлым государственным обустройством.
— Помните ли вы истории из 90-х, которые чётко показывают, какими были люди в то время?
— Да, были такие зарисовки в жизни. Например, встречает глава района, не знает, как обратиться к епископу, и на трапезе после богослужения он встаёт и говорит: «Товарищи верующие» ( смеётся — прим. «Ф». )...
Некоторые прихожане
не привыкли, что епископ у них служит,
и не все понимали, что епископ — монах.
Служил я как-то в городском приходе, и
меня встречают прихожане, дарят цветы
с такими словами: «Желаем вам счастья
в личной жизни, матушке вашей с детишками
передайте самые лучшие пожелания»... То
есть у людей не хватало ещё образованности,
не хватало понимания, что такое Церковь.
Но при минимуме знаний у людей было
необыкновенно доверие и желание узнать
о вере.
Вспоминаю, как [в 90-х] некоторые руководители, когда я с ними здоровался, отворачивались от меня. Я тогда называл Белгородчину «заповедником непуганых коммунистических оленей», и это действительно было так.
Ещё помню, как я выступал 9 мая на площади. Тогда был [на этом мероприятии] уважаемый ветеран Николай Петрович Ковтун, почётный гражданин Белгорода. Он с таким возмущением [говорил], что вот «попы теперь нас всему учат» и так далее. Я, молодой епископ, не знал, куда мне деться. Затем был приём у мэра. Он рядом со мной сидит и продолжает ворчать. Я ему говорю: «Ну, что вы ворчите? Вы артиллерист, и я артиллерист». Он такой: «Да какой ты артиллерист? Ты поп» ( смеётся — прим. «Ф». ). Я сказал ему, что заканчивал университет, и там была военная кафедра, а я — офицер запаса артиллерии, специалист по гаубице. Он попросил меня рассказать тактико-технические характеристики гаубицы. Я всё ему рассказал. Он встаёт, наливает стакан и говорит: «Слушайте все! Вот Иван. Он артиллерист. Это мой друг, кто его обидит — будет иметь дело со мной!». Так и порешали все вопросы с советом ветеранов ( смеётся — прим. «Ф». ).
Начался процесс, когда родители отдавали детей в воскресную школу. Дети начали задавать вопросы о вере, и родителям пришлось читать православную литературу. Обычно говорят: «Меня в церковь привела бабушка», а в 90-х дети стали вести своих родителей в церковь. Вот, [помню], в Курске я вёл воскресную школу. Я брал тогда группы детей с 4-х лет и с 14 до 16 лет. Дети настолько талантливо всё воспринимали, что удивляли взрослых. Мы учили тексты на церковнославянском языке. Дети запоминали их. А потом я дал им текст на церковнославянском языке, и они читали на церковнославянском, но [при этом] не умели читать на русском языке. Взрослые [на это] смотрели с такими глазами — чудо! Я говорю: «Да, какое чудо?! Просто они знали псалом наизусть, а потом уже и буквы [выучили]». Вот через такую технику они изучали церковнославянский язык, не умея читать на русском.
— Какие верующие сейчас? За 25 лет изменилось отношение к церкви?
— Мир поменялся. Люди больше отдалились друг от друга. Сейчас очень остро стоит проблема социального одиночества. Изменилось и отношение к Церкви. С одной стороны, это связано с тем, что иногда священнослужители дают не правильный пример своей жизни, и это дискредитирует Церковь. С другой — [сейчас] идёт мощная пропаганда против Церкви. Особенно в СМИ, которые связаны с западным влиянием. Была такая Кондолиза Райс (госсекретарь США с 2005 по 2009 годы — прим «Ф».) . Она говорила, что единственной неразрушенной силой в России осталась Русская православная церковь. Сейчас этот план осуществляется. Считается, что церковь является тормозом для того, чтобы принять либеральные ценности. Естественно, это влияет на всё происходящее. Сегодня мы видим, что есть некое охлаждение к церкви. В то же время наблюдаем, что возрастает интерес к Церкви со стороны молодёжи. Это парадоксальная вещь. Молодёжь ищет правды и видит несправедливое начало, которое есть в нашем обществе. Молодёжь пытается найти ответ, обращаясь к Православию. Мы видим, как молодые люди осмысленно приходят и участвуют в волонтёрских движениях, помогают церкви.
— А что касается пожертвователей? Сейчас активнее жертвуют на строительство храмов, чем в 90-х?
— Трудно сказать. Тогда люди просто писали на записках: «На строительство храма». Даже не подписывались. Большинство людей стесняются, что они такое добро сделали. Это было характерно для 90-х. Мы тогда приняли программу, губернатор сплотил бизнес и общество, общественные организации. Мы начали восстанавливать храмы. Причём не за бюджетные средства. В Белгородской области нашли принципиальный путь, который заключался в том, что люди действительно на пожертвования строили храмы. Хотя были обвинения, что всё это делается в добровольно принудительном порядке. Но главное — у людей было желание.
Сейчас, видите, общий уровень жизни людей и покупательская способность падает. Естественно, что люди, может, и хотят пожертвовать, но у них нет такой возможности. Сокращаются пожертвования. Мы понимаем, что это общее экономическое состояние нашего общества.
О губернаторе
— В одном из интервью перед выборами губернатора Белгородской области в 2017 году вы сказали, что для «белгородцев это будет серьёзным экзаменом на их зрелость и ответственность». Как я понимаю, белгородцы прошли экзамен?
— Да, справились.
Фото belregion.ru
— 18 декабря исполнится 25 лет, как Евгений Савченко официально является губернатором Белгородской области. Мне 23 года. Других губернаторов я и не знаю. Как вы оцениваете тот факт, что в нашей официально демократической стране человек управляет регионом четверть века?
— Я вспоминаю, как проходили выборы Евгения Степановича в декабре 1995 года. Многие люди не думали идти голосовать. В обществе не было доверия к власти. Представляете: система обрушилась. Важно было показать, что надо объединяться и строить новую Россию. Тогда мне пришлось заранее проголосовать. Об этом написали все СМИ. А так как по благословению Священноначалия мне надо было уезжать в командировку за границу, это было примером. Почему? Важно было призвать людей к ответственности за происходящие события. Мне кажется, что Белгородчина сделала правильный выбор. Если вспомнить 1999 год, когда уже сюда пытался прийти Жириновский, то даже с его медийной фигурой и поддержкой администрации президента, он проиграл на Белгородчине, провалился. О чём это говорит? О том, что люди сделали свой выбор.
Если говорить о первых 15 годах [руководства Евгения Савченко регионом], то это совершенно свободный выбор людей, причём достойный выбор. В дальнейшем всё зависело не от того, какие у вас предпочтения, а от других факторов. Думаю, что мы имеем общество, которое строим сами. Если нас это устраивает, значит, мы должны сказать: да, мы так выбрали, так построили свою жизнь, что у нас такие цифры, президент... Вот с этого надо начинать.
— По вашему мнению, в чём успех Евгения Савченко? Почему он один из немногих губернаторов в России, которому удаётся удерживать свои позиции на протяжении 25 лет?
— Вы знаете, белгородцы — достаточно требовательные люди. Известно, что они не любят чужаков, обладают уникальным способом жизни и мышления (я имею ввиду соединения украинского менталитета с русским). Когда обращаешься к белгородцам, важно понимать, как они это воспримут. Мне кажется, что Евгений Степанович уловил самое главное — он для белгородцев очень понятен, и его видение развития Белгородчины совпадает с теми чаяниями, которые есть в людях. Он аккумулирует их и затем выдаёт как проекты.
Для многих большое достижение Евгения Степановича в том, что есть хороший пример взаимодействия Церкви и государства. Не всегда команда [губернатора] понимает его, но это другой вопрос. Во всяком случае Евгений Степанович стремится к тому, чтобы на Белгородчине были справедливые отношения. В обществе сейчас назрел запрос на справедливость. Мы стоим на пороге многих событий, как мне кажется, которые откроют новую страницу для всего нашего общества.
Что думают приближённые Евгения Савченко о его деятельности, читайте здесь.
О Владимире Зотове и его проектах
— В 2016 году вы были второй персоной по влиятельности в Белгородской области. Сейчас вы на третьей позиции. Вас «обогнал» Владимир Зотов. Как вы относитесь к этому политику и его социальным проектам?
— Во-первых, он мой крестник. Как я могу к своему крестнику относиться? Я за него перед Богом отвечать буду. Я молюсь за него и желаю ему всяческих успехов в духовном развитии. [Что касается его социальных проектов], я освящаю практически все его проекты. Например, «Мастерславль», аквапарк. Только зоопарк не освящал, но там и без меня батюшки были.
Фото Екатерины Лобановской
У нас люди всегда считают чужие деньги. Начинают не с того, ведь Владимир Фёдорович — это наш доморощенный предприниматель, который не держит деньги в офшорах, вкладывает эти деньги в развитие нашей области. Что тут плохого? Я вижу здесь только одни плюсы. Например, «Мастерславль». Это же замечательный проект для детей! Это то, что не унесешь с собой, то, что преображает нашу жизнь.
А рейтинги — какая разница? Я же не топ-модель, чтобы от рейтингов зависели гонорары. Хоть какие высоты занимай — у меня другое предназначение.
— Сейчас началось строительство природного парка «Муромский лес», которым также занимается «Агро-Белогорье». По информации историков и археологов, на этой земле ещё лежат тела солдат Второй мировой войны...
— Да, мы с Владимиром Фёдоровичем обсуждали уже эту тему. Я благословил на то, чтобы на этом месте построить часовню. Более того, рядом с посёлком Дубовое, если пройтись, то там до сих пор видны траншеи и блиндажи. Этот склон, который сейчас является берегом белгородского моря, он весь был оборонительной линией. Там много захоронений, и вполне логично здесь поставить часовню. Это будет память о воинах, которые погибли, защищая нас.
Подробнее о проекте природного парка «Муромский лес» можно узнать здесь.
О власти и бюрократии
— Однажды вы сказали, что Церковь не должна становиться придатком власти. По вашему мнению, где проходит грань между тем самым «придатком» и самостоятельным институтом?
— Должна быть какая-то удалённость. Иначе мы теряем доверие людей. Власть не всегда идёт верной дорогой — должен быть по крайней мере тот, кто нравственно даёт оценку происходящим событиям. Не политически, а нравственно. Чтобы давать такую оценку, нужно иметь какую-то удалённость. Ещё всё зависит от ситуации, которую мы переживаем. Но главное — мы стремимся, чтобы это было благом для наших людей, мы ответственно подходим к нашим отношениям, потому что понимаем, что за нами стоят люди. Это повлияет на их умонастроения, на их жизнь.
— На одной из своих пресс-конференций вы сказали, что в обществе есть напряжение, и нужен диалог с властью и Церковью. И если мы, общество, не начнём этот диалог, то очень сильно пожалеем. Как сейчас сможете оценить этот процесс налаживания диалога?
— Если возникают недопонимания, то это локальные недопонимания. Чаще всего на уровне исполнителей. Как правило, Евгений Степанович слышит наши просьбы, мы делимся своими планами и находим с ним понимание. Когда доходит до исполнителей, то здесь [иногда] возникает затор, — я бы так сказал. Но это зависит во многом от личной позиции исполняющих. Поэтому здесь личностных факторов никто не отменял.
Митрополит Иоанн благословляет нового мэра Белгорода Константина Полежаева. Фото пресс-службы Белгородской митрополии
— Не кажется ли вам, что власть теряет диалог с простыми людьми, в том числе и верующими? Какова в этом случае роль Церкви?
— Церковь всегда говорит, что нужно искать правильные методы диалога с властью. Но тут вопрос: готова ли власть всегда быть в диалоге с людьми и обсуждать [что-либо]? Или же они уходят от этого диалога в силу каких-либо причин?
Здесь меня волнует вот что: сейчас проводятся некоторые реформы. Например, делают общие советы депутатов в районах, а на территориях их [земские советы] упраздняют. Делают это якобы для экономии аппарата, но людям необходимо пространство для встречи, диалога. Если сокращается это пространство, люди будут искать другие возможности высказаться. Высказывания эти будут обостряться, потому что будут копиться возмущения по тем или иным поводам, и находить выходы в совершенно иных формах. Необходимо развитие горизонтальных отношений на уровне земских собраний, уличкомов, муниципальных советов депутатов. Это одна из проблем, которая есть в нашем обществе. Мы не можем жить в вертикали. Когда у людей отбирается эти формы волеизъявления, теряется связь исполнительной власти с простым человеком.
Такое устройство не предполагает диалога. И тут уже Церковь ничего не может исправить. Это сама власть выстраивает такую конструкцию. Если судьбу конкретной территории решать где-то в центре, это чревато тем, что всякое регулирование будет рождать массу бюрократических уловок, а всякая бюрократия ведёт к тому, что тот, кто принимает решение, удаляется от ответственности. Бюрократия нужна для того, чтобы как можно больше защитить от ответственности того, кто принимает решение.
Об абортах и помощи женщинам
— Весной этого года в Старом Осколе разгорелся скандал. Женщина, которая хотела сделать аборт, получила бумагу, по которой она должна была пройти врачей, психологов и священника, чтобы ей после этого сделали аборт...
— Это то, о чём мы говорили. Бюрократия отделяет людей друг от друга. Те, кто должны были преодолеть эту бюрократию, наоборот, плодят её. Хорошая идея — центры семьи, где помогают тем, кто оказался в таких сложностях. Я вам скажу: у нас в 90-е было много случаев, когда монастыри принимали молодых мам, которые от отчаяния хотели оставить своих новорождённых детей. Молодые девчонки, как правило, учились на секретарш, поваров и так далее, и когда были на практике, беременели. Естественно, начальники их выпроваживали. Им было стыдно возвращаться в своё село, потому что там бы их не приняли. Они хотели оставить [детей] в детских домах. Мы их уговаривали, чтоб они их взяли на какое-то время, предоставляли им жильё, пищу. Они потом воспринимали ребёнка и оставляли, но сперва им нужно было помочь. Поэтому мы и кризисный центр создали (подробнее о кризисном центре можно прочесть здесь — прим. «Ф».).
А приведённый вами пример — это новая бюрократия. Это не инициатива епархии. Пересолили на местах. Да, должна быть работа и власти, и духовенства по повышению рождаемости. Но это надо делать с любовью. Должно быть чувство меры.
Фото Андрея Маслова
О социальном одиночестве и телевидении
— Если вы смотрите ток-шоу по телевидению, то увидите, как люди, не стесняясь в выражениях, в спорах, где нужно показать какие-то аргументы, начинают друг друга оскорблять, и порой они даже дерутся в прямом эфире! Всё это видят дети, потому что это транслируют центральные каналы. Потом мы удивляемся, почему дети проявляют жестокость к своим оппонентам, избивают [сверстников] и снимают всё на телефон. Почему они так делают? Потому что они видят, что это можно делать. Нам говорят, что это придумали в интернете, но мы это видим каждый день на телевидении! Эти грязные оскорбительные реплики в адрес друг друга — люди не умеют вести диалог, они не учат никого этому диалогу. Дети впитывают это, и начинают думать, что насилие — способ доказательства правоты.
Мне кажется, проявление насилия, когда молодые люди берутся за оружие (журналист в качестве примера приводил недавнюю трагическую ситуацию в Керчи — прим. «Ф».), — это, прежде всего, духовная болезнь. Человеку не дали любви, как правило родительской любви. У нас много сейчас мальчиков воспитывается только с матерями, у них нет отцов, и у детей есть обиды на отцов. Это уже повод для того, чтобы бесовской силе зацепиться, и там [в душе] развиться, завоевать неокрепшую душу. Когда сейчас говорят, что не надо [вводить] основ православной культуры в школах, то люди не понимают, что основы православной культуры научают, прежде всего, как жить с любовью в этом обществе. Ты можешь быть не верующим человеком, но ты придерживаешься общих ценностей.
Фото Владимира Корнева
У нас низкая договороспособность — никого не учат договариваться. Все учат, что ты должен победить любой ценой, а цена оказывается — жизнь. И здесь самое страшное, что мы не приспособлены к диалогу. У нас показывают сериалы, где убивают, стреляют, теракты. Всё время одни и те же передачи, что мы должны что-то кому-то доказать. Естественно, это нагнетает атмосферу нетерпимости, озлобленности, и для неокрепшей души это страшное испытание.
В итоге всё очень просто: если люди не могут высказаться, у них накапливается негатив против того, что делает власть. У них нет способов высказаться о том, что у них наболело. И они ищут тех, кто слабее их, чтобы на них отыграться. Есть такой закон — психологический закон, когда человек хочет, как говорят на языке молодёжи, отвязаться на том, кто слабее...
***
— От чего вы больше всего устали?
— От бумаг. Я вчера расписал бумаги. А сегодня такое [большое] количество (показывает пачку бумаг) . Мы свою жизнь превратили в бумажный хоровод, это коснулось и церкви. Всё время бумаги. Всё время что-то пишем.
